Павел Басинский: «После Толстого трудно о ком-либо писать»

Басинский Павел Валерьевич
Апр 9 2019
В Афише Daily вышло большое интервью с писателем, литературоведом и руководителем творческого семинара в Литинституте Павлом Валерьевичем Басинским.

Ежегодный «Тотальный диктант» пройдет по всему миру 13 апреля. В этом году автором текстов стал Павел Басинский. Егор Михайлов поговорил с ним о феминизме, сценарном искусстве и о том, почему литературе не нужен новый Толстой.

— Вы часто перечитываете книги?

— Знаете, в последнее время редко, я вообще уже давно не читаю книги просто для удовольствия, только в силу профессиональной необходимости — как критик, писатель. Но бывает другое: когда вдруг тебе нужно что‑то найти, давно тобой читанное, ты начинаешь читать и не можешь остановиться, и читаешь, и читаешь.

— На самом деле этот дурацкий вопрос был подводкой к другому дурацкому вопросу. Я хотел спросить у вас, сколько раз вы читали «Войну и мир», ну или «Анну Каренину»?

— «Войну и мир» целиком я читал один раз. А потом просто перечитывал какими‑то кусками, фрагментами, когда нужно было что‑то вспомнить. А так чтобы целиком взять и прочитать…

— А «Каренину»?

— У меня было такое хобби — перечитывал каждое лето «Каренину» и каждый раз удивлялся, что там с героями происходит что‑то новое, чего не было раньше. У меня даже возникла теория. Набоков же писал, что в «Анне Карениной» не чувствуется нажима авторского пера, что она будто написана сама собой.

А у меня возникла идея, что «Анна Каренина» и пишется бесконечно. Роман, который меняется. Читаешь в пятый или шестой раз — и вдруг обнаруживаешь, что у Вронского выросла борода, а раньше вроде ее не было.
Или на каком‑то этапе чтения вдруг понимаешь, что бедного Каренина на Анне женили, а он этого совсем не хотел. И тогда совсем по-другому понимаешь, почему он страдал от ее измены. Мало того, что человека женили, так она еще рога ему наставила с гвардейским офицером. Совсем нехорошо.

— Каренина — это, наверное, самый яркий в русской литературе пример женского персонажа, придуманного мужчиной. А вы в одном из интервью по поводу книги «Посмотрите на меня» говорите, что это сумасшествие — мужчине писать книгу о девушке, которая к тому же покончила с собой. Вы действительно считаете, что писателю-мужчине сложно убедительно писать о женщине?

— Мне всегда казалось — может, я не прав, — что женщины читают «Евгения Онегина» или «Анну Каренину» и смеются над авторами, потому что ничего писатели не понимают в психологии Татьяны Лариной, которая выходит замуж за генерала, и Анны Карениной, которая изменяет Каренину, а потом падает под поезд. Понятно, что есть большая дистанция, большое различие между мужской и женской психологией. Никуда от этого не денешься, это природа. И поэтому да, пытаться понять самосознание девушки, да еще конца XIX века, — ну да, это было немножко рискованно. Но интересно.

— Вы считаете, что есть какая‑то граница, к которой можно приблизиться, но нельзя ее преодолеть?

— Понимаете, сейчас уже есть достаточно много литературы, которая написана женщинами. Во времена Пушкина ее почти не существовало. Во времена Толстого была Жорж Санд как минимум — но она писала под мужским псевдонимом. Поэтому тут у нас уже больше опыта, есть на что ориентироваться. Но все равно вникнуть в психологию девушки, и такой сложной, как Лиза Дьяконова, в общем, не просто.

— Эта книга совершенно ненарочно вписалась в нарастающий поток работ, которые переоткрывают недостаточно известные имена женщин в истории культуры. Как вы считаете, в русской культуре до XX века есть женщины, которых широкий читатель практически не знает и которых было бы здорово открыть?

— В XIX веке, между прочим, выходили и женские журналы, существовала и женская романистика уже в России. Софья Ковалевская, между прочим, писала романы, довольно известную повесть «Нигилистка». Была писательница и переводчик Марко Вовчок, достаточно знаменитая в XIX веке. Если брать женские дневники, то был дневник Панаевой, был дневник Штакеншнейдер, держательницы петербуржского литературного салона, которая знала Герцена, Тургенева и многих других. Нет, женская литература существовала, и было много женских романов, просто нам не известных. Но я думаю, что каких‑то больших открытий таких не произойдет.

Отчасти моя книга — о том, как женщины добивались своих прав на высшее образование, на профессиональную карьеру. Ведь она была совершенно закрыта для женщины, поймите! До 1905 года, когда женщин стали принимать в университеты, девушка не могла получить высшее образование! Только Бестужевские курсы, которые давали какую перспективу: либо в гувернантки идти, либо стать учительницей в гимназии, и самое высшее — стать начальницей женской гимназии. Вот Ольга в «Трех сестрах» стала начальницей в женской гимназии — понятно, что она окончила высшие Бестужевские курсы, и она несчастна абсолютно. Она достигла карьерного потолка.

— Стеклянного потолка, собственно?

— Да, и это, конечно, была колоссальная несправедливость. В просвещенной Франции женщина могла, конечно, учиться — Лиза Дьяконова и поехала в Сорбонну учиться, потому что там можно было девушке учиться на юридическом факультете. Но в том же 1900 году, когда она поступает в Сорбонну, француженка Жанна Шовен получила диплом юриста и право на занятие юридической практикой — и это была сенсация! На вручение этого сертификата пол-Парижа собралось вообще, посмотреть на это чудо — женщина-юрист, во Франции. А у нас это вообще было невозможно. И в силу этого женщины не могли реализоваться, в том числе и в литературной сфере. Художниц-женщин тоже не было, и во Франции они не могли учиться в академии, выставки свои не могли организовывать.

— В Италии была художница Артемизия Джентилески, которую приняли в академию, но при этом она не могла себе краски покупать, и за нее это делал ее муж.

— Да-да! И понимаете, дело же не в том, что не пускали. Но это еще веками воспитывалось. Было раздельное воспитание мальчиков и девочек: мальчиков обучали в том числе и наукам, а девушек — рукоделию, танцам, иностранным языкам, даже в дворянских семьях. А уж купеческие, а уж крестьянские! Их готовили к тому, чтобы они стали женой и матерью. Ну и, если ты аристократка, то должна по-французски разговаривать, уметь танцевать, музицировать, услаждать слух гостей. И это происходило веками. Поэтому даже сегодня, когда говорят: вот женщина не может достигнуть таких успехов, как мужчина, — нужно понимать, что только в XX веке они получили свободу образования и осознания себя как полноправного члена общества.

— Вы в первую очередь известны как биограф Толстого и Горького. Меня вот что интересует: вы и прозу писали, и занимались критикой, — у вас нет страха остаться в истории описателем Толстого и Горького?

— Ну не боязнь даже, но опасения есть, безусловно. Я четыре книги о Толстом написал — считаю, что это уже очень много, и пока от Толстого отошел. Хотя еще писал сценарий, где один из главных героев — Лев Толстой. От Толстого трудно отойти, после Толстого вообще очень трудно о ком-либо писать. Он до такой степени интересный, сложный, харизматичный человек — я уж не говорю писатель, просто человек, — что потом брать какого‑то писателя как‑то не очень интересно.

— Мелковаты?

— Да. Ну Горький в какой‑то степени, может быть, не гениальностью художественного таланта, но масштабом личности он отвечал Толстому. А так очень трудно кого‑то найти. Может быть, Чехов. Но о Чехове много есть хороших книг — и англичанина Дональда Рейфилда, и Алевтины Кузичевой, нашего главного чеховеда. О Достоевском — у нас два есть ведущих достоевсковеда, Людмила Сараскина и Игорь Волгин, куда уж еще третьего-то.

— Это все имена конца XIX — начала XX века. Для западного читателя снаружи понятно, что Россия — это Толстой, Достоевский, Чехов. Почему русская литература в мире для большинства примерно на Чехове заканчивается?

— Ну а у греков она заканчивается на Гомере и Эсхиле, которые вообще две тысячи лет назад писали, — и ничего, греки не переживают. А у итальянцев она такая великая-великая, что на Данте заканчивается. У французов, может быть, на Флобере. Поэтому три писателя — это немало.

Надо успокоиться, и хватит спрашивать, когда у нас появится новый Толстой и Достоевский. Никогда. И ничего!

— Музыканты шутят, что новые песни пишут те, у кого старые плохие. Зачем новый Толстой, когда старый еще не прочитан?

— Конечно! Было бы слишком много, если бы их было десять, двадцать. Ну куда? Это просто невозможно было бы объять разумом.

— А у современной русской литературы есть, на ваш взгляд, шанс на признание, интерес за пределами русскоязычного пространства?

— Ей очень сложно в этом плане пробиться. В Англии и Америке — практически невозможно. Во-первых, потому, что английский язык третий по употребляемости в мире. Англичанин или американец, если они известны, то они тут же читаются и в Индии, и в Канаде, и в Новой Зеландии, и в Австралии.

А еще проблема в том, что в любой развитой стране мира достаточно много своих хороших писателей. В Америке их очень много, мы даже не представляем, насколько мощна современная американская литература. Дальше — проблема перевода, потому что должны быть переводчики. Когда мы были СССР, то нами интересовались, потому что мы были большой страшной державой, и было достаточно много славистов — это с политической ситуацией всегда связано. Потом нами заинтересовались во время перестройки, СССР рухнул, и тогда современных писателей очень активно переводили, читали, это было интересно. А потом нет. И сейчас не так много переводчиков с русского, одна старая школа.

Еще мы живем своими проблемами, которые европейский и уж тем более американский читатель просто не понимает. Неинтересно, это для них какой‑то другой мир. Вот он воевал в Чечне и стал писать об этом (видимо, речь о романе Захара Прилепина «Патологии». — Прим. ред.). У них история совершенно другая. А попытки современных русских писателей писать как бы европейскую, условно говоря, набоковскую прозу, будут искусственны.

Поэтому тут много есть всяких проблем. На самом деле переводят, книги всех известных писателей моего поколения — Прилепина, Пелевина, Быкова, Владимира Сорокина, Бориса Акунина, — они все переводятся там. Но, как правило, если это не Акунин, это очень небольшие тиражи, некрупные издательства, и эти книги не получают там широкого распространения.

— Но есть же опыт, например, скандинавских стран, которые на государственном уровне проводят такую политику культурной экспансии.

— Почему только скандинавских стран? В Германии Институт Гете этим занимается. Франция — это просто политика франкофонии, популяризации и даже насаждения французского языка. И в России это тоже делается, но, к сожалению, этим достаточно поздно занялись. У нас есть институт перевода, который спонсирует переводчиков и отчасти издателей. Вот у меня «Бегство из рая» переведено уже больше чем на 20 языков. Большинство этих переводов идет через институт перевода, издатели получают гранты, и оплачивается как минимум труд переводчика. Потому что это очень тяжелый труд, очень трудоемкий, и переводчику если не заплатить — ему просто жить не на что будет, если он еще захочет этого писателя перевести.

Читать дальше...